В январе 2012-го года я преподавал в собственном родном высшем учебном заведении — институте Миддлбери (один из самых популярных личных институтов в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке), размещен в штате Вермонт — прим. ред.). Сфера для занятий была увлекательной — пересечения российской литературы и политики. У меня было 18 студентов, в основном первокурсники и второкурсники. Мы встречались четыре денька в недельку для занятий по два часа длительностью, в здании, которое они сами называли «замком». В этом здании располагался факультет французского языка и само оно смотрелось как французский «шато» в миниатюре — отсюда и прозвище. Мы читали три романа: «Отцы и малыши» Ивана Тургенева, «Грех и наказание» Федора Достоевского и «Что созодать» Николая Чернышевского. Целью курса было — продолжить споры, которые ведут персонажи романа, экстраполируя их на настоящие действия в Рф 1860-х годов — тех пор, когда все эти произведения были написаны.
Я сфокусировался на периоде 1860-х, поэтому что конкретно тогда корабль истории встал на страшный курс. Тот курс, который и привел страну через полсотни лет к катастрофе, которую не достаточно кто мог предсказать. За 50 лет до революции не достаточно кто мог предугадать ее последствия: штатскую войну, деспотию, голод, общее лишение людей свободы, а позже и массовые экзекуции.
Наше 1-ое занятие я начал с замечания о том, что я с огромным подозрением отношусь к попыткам исторического анализа, которые сводят русскую революцию к некий «поворотной точке» во времени в историческом процессе. На самом деле весь предреволюционный период, начиная с отмены крепостного права и с последовавшими позже событиями (кульминацией сделалось появление «Катехизиса революционера» от Сергея Нечаева) — весь этот период и стал серией моментов, приближавших революцию. В течение всего этого периода языка всеобщего отрицания (нигилизма), а также сопровождающей отрицание погибели заполучил всеобщее распространение в Рф. Именно тогда и появилась настоящая возможность крушения старенького порядка.
В то время, в 2012-м году, вся эта тема казалась таковой академической, дальной от настоящей жизни. Кое-чем абстрактным. Удаленным на неопасное расстояние. Это чувство усиливалось атмосферой Миддлбери-колледжа — старорежимного приличного института Новейшей Великобритании. Старенькые строения, построенные из известняка по правилам девятнадцатого века, выстриженные газоны полей, снег и деревья, а также непроницаемое для городского шума безмолвие — все это наводило на научный лад. Обсуждения в институтской столовой касались труднопереводимых пассажей у Овидия, были и споры на тему, где лучше четверокурснику отдохнуть перед крайним годом обучения — в китайском Чэнду либо на Галапагосских островах. Институт в течение его зимнего семестра, чудилось, перебежал на какие-то монастырские ритмы — как монахи, мы, чудилось, были заняты кое-чем разом и весьма глубочайшим, и не имеющим значимости для настоящей жизни. Это так взаправду и есть: решения, которые присваивают окончательную форму нашей будничной жизни, принимаются в дальних огромных городках. Но вот идеи, на которых базируются эти решения, — такие идеи появляются, обкатываются, распространяются и принимают свою окончательную форму в жарких дебатах на местности студенческих кампусов.
На данный момент, по прошествии пары лет, я понимаю: мотивы для моего решения начать преподавание не были чисто академическими. В 2012 году я как раз собирался отметить 40-летний юбилей и вступить в брак, то ест совершить два ритуала посвящения, на которые в нынешнем мире глядят все наиболее косо и иронически. Так что мое возвращение в Миддлбери было соединено с моим желанием обернуться снова на мое студенческое прошедшее, побывать снова в собственной своей шкуре — перед тем, как сказать ней свое крайнее «Прощай».
Но был в моем желании обратиться к ищущей и мятущейся молодежи и очередной мотив — куда наиболее пугающий, хоть и неясный в тот момент. Метафизическая пропасть меж Россией девятнадцатого века и Америкой века 20 первого вдруг начала стремительно сжиматься. Параллели меж нами сегодняшними и ними тогдашними вдруг стают не просто наточенными — они стают неминуемыми. Все та же революционная трагедия замаячила и перед нами. Мы, естественно, можем успокаивать себя, повторяя тривиальные правды: нынешние США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке) — это не царистская Наша родина. Наше истинное — это не российское прошедшее. История вообщем в точности не повторяется. И все же… А что, разве мы не можем вдруг скатиться в дикость? Возвратиться в то первоначальное природное состояние, о котором мы задумывались: мы вышли из этого ужаса навечно. В этом и состоит урок двадцатого века: можем, можем.
Общие черты у нынешней Америки и предреволюционной Рф так многочисленны, что о их можно сказать как о библейских бесах: «Имя им — легион». Огрубление культуры; экономические неудачи в форме неуверенности в будущем, опасности падения в бедность; политические заторы, связанные с невыполнимостью для неких юных и активных людей принять роль в управлении государством и почти все другое.
КонтекстLe Monde: Black Lives Matter — слабость либо сила либеральных демократий?Le Monde10.06.2020Лорд Джамар: я не поддерживаю BLM, это не наше движениеИноСМИ04.07.2020Рашагейт: кто будет последующим?The Washington Post16.10.2017
Но самая основная и страшная параллель — это та легкость, с которой мы произносим само это слово «революция» в отношении себя, как легкомысленно мы ее осуждаем (возьмите хотя бы Берни Сандерса с его романтизацией «политической революции»). Добавьте сюда и еще такие общие черты Рф девятнадцатого века и США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке) века 20 первого: обоюдная озлобленность, политическая поляризация, антисемитизм.
Весьма принципиально и возникновение новейших работающих лиц, «людей новейшего типа», которые у нас не так и различаются от российских старенького типа. Возьмите, к примеру, Евгения Базарова. Для Базарова, представителя поколения «малышей» в тургеневских «Отцах и детях» вся Наша родина — сплошная гнилость, и хоть какой, кто этого не замечает, — это либо дурачина, либо лакей-приспособленец. А единственное решение — стереть все до основания. И у этого мышления была своя логика, свои мотивы. Россией управляла зачарованная своим прошедшим монархия. Великодушный класс участвовал в увековечении страшного по всем характеристикам неравенства. Правоверная церковь почти всем виделась как союзник правящего класса. А правящие классы сползали к либерализации с медлительностью сползающего с вековечных гор ледника.
Как и у нас сегодня, просто было кидаться выводами, что, дескать, Наша родина никогда сама не сумеет стать иной, а поэтому единственный путь высвободить ее от кандалов средневековья — это все начать с начала, уничтожив все, сделанное до этого момента. Базаров, доктор по профессии, чей эмпирический взор на вещи приводит его к нигилизму, уверен, что Наша родина обязана начать конкретно что с незапятнанного листа. Все в нем — его сарказм, его безжалостность, отсутствия жалости к людям — все это призвано передать презрение, рвение повредить, смести напрочь все старенькое. Он открыто неделикатен в отношении поколения «отцов» в романе — к Николаю Петровичу и к собственному папе Василию Ивановичу. Причина просто в том, что они стары. Они — отцы. Они пришли до нас, а означает, они по определению наименее развиты и жизнестойки. Для Базарова, как и для наших американских революционеров, все, кто не глядит на мир так, как он (а это большая часть населяющих Землю людей), — они все преграды на пути либо просто неприятели. Такие несогласные — вообщем на самом деле не люди. Базаров отказывает им в праве быть в полной мере человечьими созданиями.
А так ли уж различается Базаров от наших нынешних протестующих, ниспровергателей статуй? От всех этих «ребят чуть за 20», которые сеют войну и революцию в ньюсрумах ведущих газет? Всех этих представителей «культуры отмены», супер-прогрессистов? А на самом деле такового рода люди — полностью антиобщественные элементы, социопаты. Сейчас они взяли на себя роль полицейских, искореняющих некорректные взоры в соцсетях, они готовы обрубить наши познания о истории либо просто переписать ее поновой — и все это, естественно, для славного грядущего. Подобно Базарову, они исходят из того, что их родина (у Базарова это была Наша родина, для этих ребят — США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке)) — это безвыходно отсталая страна. Для их собственное правительство — как раковая опухоль (патологический процесс, представленный новообразованной тканью), оно не просто тянет мир вспять, оно к тому же много ненависти и вообщем является помехой для уместно мыслящих людей во всем мире. Как и Базаров, наши нигилисты ко всему подступают с грубым сарказмом (либо в наилучшем случае со скептической успешкой). Вообщем, как и Базаров, у их гнева есть логические основания: кроме радикалов и просто дураков, мы можем узреть в рядах протестующих огромное количество обычных янки, восстающих против рудиментов варварской расовой иерархии, построенной кое-где четыре века вспять. Cледы данной нам иерархии чувствуются до этого времени. В таковой ситуации полностью разумен вопросец: «А когда мы в конце концов преодолеем прошедшее?»
Потрет Ивана Тургенева
Единственное вправду принципиальное и явное различие меж «романным» русским нигилистом Базаровым и его полностью настоящим нынешним южноамериканским двойником — это та «линза», через которую они глядят на историю. Базаровский радикализм, очевидно ведя свое происхождение от теорий, схожих с марксизмом, практически сводится к экономическому детерминизму. То есть к убеждению, что вся история населения земли быть может сведена к тому, что обладатели средств производства эксплуатируют тех, кому этими самыми средствами обладать не посчастливилось. Нынешние радикалы экономический детерминизм с его классовой теорией забросили куда-то в чулан истории. Заместо него они взяли новейший детерминизм, основанный на чувстве угнетенности в связи с вашей расой либо полом (его они именуют гендером). Все в нас типо определяется этими сторонами нашей личности, все можно разъяснить на базе этого идентитарного детерминизма — все предпосылки и следствия нашего развития, наше политическое и экономическое благоденствие либо угасание, даже вопросец о том, моральные мы люди либо аморальные. Эта убежденность лежит, кажется, даже в базе проекта «Нью-Йорк таймс» «1619». Этот Проект-1619 всю южноамериканскую историю укладывает на прокрустово ложе межрасовых отношений.
Есть огромное количество обстоятельств, почему марксистский экономический детерминизм вышел из моды. Подъем капитализма в Китае и Индии, крах Русского Союза, превосходный рост капиталистической экономики США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке) в 1980-е и 1990-е годы. В целом можно еще указать на Веб и растущую взаимосвязанность частей мировой экономики плюс резкое сокращение последних видов бедности по всей планетке. Н вот что страшно: отказ от марксизма здесь по сущности не важен. Не марксизм лежит в базе новейшей базаровщины. Марксистская либо не-марксистская, базаровщина и сегодняшний радикализм едины в главном: они полны духа злости, они анти-интеллектуальны и они уменьшают потребность в осмыслении человеком собственной судьбы до абсолютного, поистине экстремального минимума. Базаров и его нынешний южноамериканский двойник оба одержимы тоталитарной верой. Они убеждены в непогрешимости собственного так именуемого «высочайшего дела» и не могут выйти из той лишенной окон в мир эхо-камеры, которую сделали для их создатели их идеологий и где они не слышат других голосов, не считая собственных. Базаров и его двойник не могут выйти оттуда по одной причине: они просто не знают, что они — пленники.
Персонаж Достоевского по имени Раскольников понимает, что он — пленный, но он некорректно осознает природу собственной несвободы. Он считает, что единственная причина, по которой он не может стать тем, кем его могли бы создать его возможности, — это средства, а точнее, их недочет. Эта убежденность ведет его вниз по скользкой дорожке выводов, в которых он сам себя уверяет. Если у меня будут средства, я закончу обучение (педагогический процесс, в результате которого учащиеся под руководством учителя овладевают знаниями, умениями и навыками) в институте. Если я закончу обучение (педагогический процесс, в результате которого учащиеся под руководством учителя овладевают знаниями, умениями и навыками) в институте, я стану принципиальным для мира мыслителем. Ну, а если я стану принципиальным для мира мыслителем, то этот мир не ощутит ничего, не считая чувства благодарности за те грешки, которые я, может, и сделал, чтоб окончить обучение (педагогический процесс, в результате которого учащиеся под руководством учителя овладевают знаниями, умениями и навыками).
Эта скользкая дорожка в конце концов и приводит Раскольникова к убийству старухи-процентщицы и ее сводной сестры.
По воззрению Достоевского, преодолению держащих Раскольникова в плену проблем мешает на самом деле не бедность, а недочет веры — его безбожие. Раскольникова напортил безбожный, обмирщенный материализм, пришедший с Запада подобно пандемии и вдруг охвативший образованные классы Петербурга. Душа Раскольникова, как и душа Рф, вдруг оказывается расколота (в этом и есть символизм содержащегося в фамилии Раскольникова российского слова raskol). И снаружи Раскольников соответствует этому расколу: он раздвоен, голоден, не причесан и не умыт, он бродит по городку в каком-то полупостоянном забытьи. В этом состоянии он — метафора той страны, которая так и не понимает, чем ей суждено стать.
В Раскольникове в каком-то смысле тоже проглядывает образ янки 20 первого века — но лишь не базаровского революционера, а его противника — ультраправого неонациста, погруженного в мифологию трамповской «фантазийной земли», обитатели которой никогда ни в чем не повинны. Параллели меж романным русским и выступающим чисто в жанре нон-фикшн средним южноамериканским трампистом не могут не поражать. Обоим представляется, что они живут в безрассудном мире, где все двинулось с места и куда-то поехало. Оба представляют, что выручают этот мир тем, что совершают акты страшного насилия. Оба подсознательно не полностью убеждены в корректности этого насилия: Раскольников шест глав спорит с самим собой по поводу загаданного убийства перед тем, как все-же отослать старушку к предкам. А наш белоснежный южноамериканский националист перед совершением загаданного злодеяния длительно рекламирует его в соцсетях. Обоих, как нам представляется, могла бы спасти женская любовь, если бы они повстречали ее до того, как было уже поздно: Раскольников — это, оказывается, 1-ый инцел в современной литературе (инцелы — подкультура парней, оказавшихся лишенными секса в современном обществе, а поэтому предающихся ненависти к дамам и к сексапильно удачным людям, в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке) они объявлены «группой ненависти» и подвергаются преследованиям — прим. ред.). Любопытно, что и Раскольников, и белоснежный ультраправый в нынешних США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке) просто разъедаются ненавистью к самим для себя. Они терпеть не могут то, что оказались отчуждены от общества, и они винят себя за эту отчужденность.
Что самое увлекательное: и Раскольников, и его явившийся через века южноамериканский двойник — оба они являются индикаторами разрывающих наше общество сил. Их злодеяния совершаются от отчаяния, а поэтому нередко глупы. Их цели — недосягаемы. Их выплески насилия — это не часть какого-то хитрецкого, пусть бы и ожесточенного плана по достижению господства белоснежной расы в мире. Нет, это просто предсмертные судороги (Спазм, судорога, корча — непроизвольное сокращение мышцы) страны, которая распадается на части, но равномерно — как в замедленной киносъемке.
Статьи по темеИсторическая трагедия 1917 годаLes Echos07.11.2017Революция очами иностранцевObservador14.10.2017Как революция 1917 года стала вероятной и даже неизбежнойMediapart09.10.2017Победа «исторической Рф»Frankfurter Allgemeine Zeitung11.01.2017
Представляется, что у нас еще есть время выправить курс нашего корабля. Наилучшее свидетельство этого — отсутствие в нынешней Америке хоть одной дамы, похожей на Веру Павловну из Чернышевского. Вера Павловна — это персонаж романа Чернышевского «Что созодать?», и она является как бы ответом Чернышевского на образ Базарова. Он уничтожает — а она строит. Она всегда что-то строит вокруг себя — независимую жизнь, пошивочную артель, феминистское движение. Пока Базаров бурлит от сарказма и презрения, Вера Павловна ни над чем не способна смеяться — она серьезна и неостановима в собственных планах. Пока Базаров, будто бы бульдозер, разрушает прошедшее, она делает такое будущее, что невольно начинаешь грезить о прошедшем. История Веры Павловны является по-своему, странноватым образом вдохновляющей, по последней мере она замышлялась для этого — и неких людей Вера Павловна и впрямь вдохновила. Ленин именовал собственный политический памфлет 1902 года «Что созодать?» — по наименованию романа. Величавый исследователь творчества Достоевского Джозеф Франк похвалил «Что созодать?» за то, что роман придал российской революции «чувственную динамику», затмившую даже «Капитал» Маркса по собственному действию. Но вот что принципиально: в отличие от Базарова, который был узнаваем для практически всякого мыслящего человека в Рф середины девятнадцатого века, Вера Павловна — незапятнанная фантазия, ее назначение — сделать из воздуха пример революционной сознательности. Она реализует авторскую мечту — возникает образ инициативной, созидательной революционерки. Он был дальной от действительности мечтой тогда, он остается мечтой сейчас — и давайте помолимся, чтоб он так мечтой и остался.
Естественно, хоть какое сопоставление либо обобщение исторических периодов — в особенности кога идет речь о различных культурах, а в сопоставлении участвуют и персонажи из художественной литературы — хоть какое такое сопоставление несовершенно и примерно. В нем есть тривиальные несовпадения. Но это не обязано останавливать нас от того, чтоб узреть психические совпадения, ведь силы, воздействующие на человека, во всем мире схожи, всепригодны. (Базаров, как и Раскольников, оказался таковым величавым и жизнестойким литературным персонажем конкретно из-за собственной универсальности.)
Нам стоит согласиться, что в нынешнем нашем «дискурсе», то есть в становящемся все грубее и резче общении янки друг с другом, есть страшная перекличка с манерой выражаться этих романных героев — литературных предтеч большевиков и сталинистов. Все такового типа люди — уничтожители старенькых цивилизаций, которые они ниспровергают лишь для того, чтоб выстроить новейший мир по собственному виду и подобию.
Мы знаем, чем это завершилось. И тем, кто запамятовал, либо просто очень юн либо необразован, чтоб иметь возможность выяснить, чем разрушение памятников обернулось в Рф, — всем им мы должны напомнить, при этом опять и опять. Вспомяните судьбу сопротивлявшихся. Все, кто подвергал русскую революцию сомнению, возражал против хоть каких-то из ее целей и способов, — все такие люди были объявлены в худшем случае бойцами из стана неприятеля — со всеми вытекающими. В худшем — их откинули как инвалидов мысли, злосчастных лузеров, чье неверное мышление препятствовало прогрессу. В конце концов и тех, и остальных «зачистили». В конце концов выяснилось, как сейчас и у нас в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке), что есть только один способ обосновать, что ты не неприятель и избежать зачистки. Нужно указать на остальных, наиболее небезопасных противников прогресса. Непринципиально, являются эти неприятели реальными супостатами либо только плодом вашего воображения. Лишь кретины в таковых вариантах хлопочут о правде. В тех критериях нужно было выживать, а не мыслить о правде. Правды просто не было больше. Основное было — держать голову пониже, а если приходилось плохо — обрушиваться с обвинениями на остальных. Инкриминируй, инкриминируй! Либо, как молвят в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке), наилучшая оборона — это нападение, наилучшее оправдание — это массивное обвинение в адресок кого-либо другого. По мере того, как репрессии усиливаются, постоянно нужно «говорить» активнее и активнее, именовать побольше имен, разоблачать все новейшие и новейшие «мысле-преступления». И так до того времени, пока на месте страны [СССР тогда, США сейчас] не остается обескровленный и обессмысленный труп с популяцией, которое как как будто переселили сюда из остальных мест: так у него не достаточно старенькых корней и привязанностей.
Когда я думаю, какого же рода людьми мы становимся со всеми этими #MeToo и #BLM, я вспоминаю стариков, у которых мне довелось брать интервью в Москве, Минске, Бресте, Киеве, Тбилиси, Новосибирске, Иркутске, Хабаровске, Владивостоке. В основном это были старенькые большевики, которые провели год-два, а то и 10-20 лет в концлагере на севере либо северо-востоке Рф. Посиживали они, как правило, в 1940-х либо 1950-х. Их вина почаще всего была так малой, что ее вообщем недозволено было именовать злодеянием. Нередко речь шла о необходимости выжить: голодовал и украл буханку хлеба. Либо побеседовал не с тем человеком, либо произнес что-то политически неточное. Ии тебя просто обвинили, не утруждая себя поиском доказательств, кое в чем похуже.
Самое необычное в этих стариках было даже не их страдание, а то, как они о нем гласили. «Это было агрессивно, но это надо было создать, Сталин был верный человек, человек на собственном месте в трудные времена». Они цеплялись за все, что дозволяло им сохранить свои старенькые убеждения. И вот это меня в их поражало — неспособность отойти от идейной догмы даже тогда, когда эта догма оказывалась очевидно алогичной. Даже если это отсутствие логики оплачивалось вашим своим личным несчастьем. И это та же причина, по которой люди из движения «воук» не согласятся с моей мыслью параллелизма меж тогдашней Россией и нынешними США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке). (Воук — в переводе с британского «воспрявшие, просвещенные» — в современном южноамериканском политическом сленге обозначает всех, кто связан с конструктивным антирасизмом, феминизмом, ЛГБТ-активизмом и иными движениями за новейшую идентичность — прим. ред.)
Люди из движения «воук» убеждены в собственной правоте, и, если ты не соглашаешься с ними — звучно и страстно — ты рискуешь быть отброшенным ими на обочину жизни. Нам уже много лет молвят по многу раз, что все это — голоса малышей и энтузиастов-маргиналов, что опосля окончания университета они откинут свои завиральные идеи, что силы истеблишмента удержат радикалов в рамках. Но вот для вас ситуация — поглядите на веб-сайт Vice News. (Веб-сайт видео и аудио-репортажей, по направленности близкий к движению «воук», занимался «разоблачением» ополченцев в Донбассе и освещением протестов против президента Мадуро в Венесуэле — прим. ред.). Веб-сайт Vice News считает, что нам следует подорвать гору Рашмор, а журнальчик Time, опасаясь оказаться непонятым новейшей аудиторией, дает новейший взор на американских супергероев. Любая белоснежная дама старше сорока — то все есть 50 миллионов американок данной нам группы — ассоциируется сегодня с Карен (белоснежная дама средних лет, попавшая на «вирусное» видео в Вебе из-за собственного испуга перед темнокожим мужиком, подошедшим к ней в парке — прим. ред.)
Уверенные в собственной правоте прогрессисты смеются над опасениями белоснежных, ухмыляются, покачивая головой, и молвят что-то о «белоснежной хрупкости». Но уже и в данной нам ситуации угадывается чуть приметная тень ужаса. Старенькый снобизм образованных классов сталкивается с напором бунтарей. А еще — с самыми конструктивными бунтарями, которые продолжают скандировать, кричать и рычать. О чем же они рычат? О том, как будто все, что они знают и обожают, — все это является коррупцией, злом. Все вокруг проникнуто «окаянной белизной», и единственный вариант движения вперед — через избавление от всего этого. Рядом стоит большущая масса правых взглядов — а это практически постоянно рассерженная масса — и глядит по телеку либо в настоящей жизни, как исчезают старенькые скульптуры из ее парков и с ее площадей. И эта правая масса не лишь сердита, но и испугана. Она ощущает, что она просто не влияет на действия в той стране, про которую молвят, как будто белоснежные в ней сохраняют некоторое всепроникающее расовое приемущество. Белоснежное большая часть не понимает, куда ему в данной нам ситуации идти и к кому обращаться. На данный момент белоснежные в Америке — это безглавая масса. Отчасти это соединено с демографией: замешательство вызвано переменами в расовой ситуации, в религии, да и география оказывает свое воздействие. Есть и иной фактор, вызывающий слабость белоснежного меньшинства: его фаворитом является несведущий шарлатан от политики, человек с психологией ярмарочного зазывалы, чье шутовство уже разбило огромное количество жизней. Добавьте сюда к тому же новейшую экономику, конфигурации в культуре, в технологии. У сердитого белоснежного большинства складывается воспоминание — и не ез оснований — что его время уходит, что оно просто зажато в угол.
Белоснежный обитатель комфортабельного пригорода, с христианским наследием в качестве религии, равномерно ограниченными взорами, семьей и ипотекой — что с ним сделалось? Он, видевший себя основой послевоенной Америки, со своими 2-мя авто, подрастающим брюшком и билетами на самые престижные направления сезона, — где он сейчас? Он никуда не делся, куда-то пропала Америка — та самая, которая была тут еще пару минут вспять. И вот этот белоснежный обитатель белоснежного домика в пригороде вдруг ощущает, что у него забирают и его прошедшее (монументы), и его будущее. Ему молвят, что все, на чем он вырос, морально обанкротилось. А скоро и его услуги больше не пригодятся — да и кому он нужен в новейшей ситуации, он что — «голубая фишка»? От таковых дискуссий белоснежный мужик потихоньку становится раздражительным — при этом так, что обычное действие по надеванию на лицо защитной маски кажется ему капитуляцией. Он предпочтет умереть — но не «унизиться», защитив жизни собственных малышей и родителей.
В это лето волнения нашей стоит вспомянуть, как погибает в романе Тургенева Базаров. К собственному удивлению, он вдруг влюбляется в прекрасную вдову Анну Сергеевну. Наиболее того — он признается ей в любви. Она отторгает его, и он, обычно таковой мощный и уверенный в для себя, приезжает домой — в родительский дом в деревне. Его предки в экстазе от встречи с ним, но они обеспокоены — ведь нашего Евгения Васильевича так просто раздражить. Мама не понимает, как спросить о его предпочтениях по поводу обеда — готовить щи либо борщ? Отец, отставной военный лекарь, отрадно примиряется с вообще-то достаточно противными колкостями отпрыска по поводу его провинциальных привычек. Предки не желают, чтоб Базаров уезжал. Им бы весьма хотелось пожить хоть мало вкупе.
И здесь вдруг — судьба: крестьянин в примыкающей деревне заражается тифом и погибает. Базаров добровольно проводит вскрытие и, во время данной нам операции, ненамеренно делает для себя порез ножиком — и тоже заражается тифом. Лежа на смертном одре в родительском доме, он отправляет за Анной Сергеевной — и она приезжает. Скоро опосля данной нам встречи он погибает. А мы осознаем, что погибель Базарова не была случайностью: что бы он там ни гласил про свою неуязвимость, а его сердечко оказалось разбито.
Базаров может сколько угодно притворяться, что он радикал, что его романтичной любовью не усвоишь — как и иными «буржуазными условностями». Он может гласить, что разговор он ведет лишь с Историей, что он — человек Истории. На самом деле он сиим «сверхчеловеком» не является. И величавая надежда, которую передает нам через века Тургенев, — это то, что и никто из нас — не сверхчеловек. По последней мере — большая часть из нас люди из плоти и крови (внутренней средой организма человека и животных), с романтичной любовью и иным. И это отлично.
Сейчас нам важнее, чем когда-либо читать, размышлять о Тургеневе, ворачиваться к нему. Я не в особенности надеюсь, что нам получится направить назад разрушительные процессы, которые уже запущены, хотя я и далек от безнадежности. Я верю в одно: пока есть думающие люди, и есть пространство для обмена мыслях — пока все это есть, остается и повод для аккуратного оптимизма. Конкретно готовность сохранять этот пункт обмена мыслями — с их неминуемой противоречивостью, конфликтующими миропониманиями и т.д. — конкретно она дозволяет нам сохранять надежду. Поэтому что конкретно под действием такового обмена раскрывается тот микроскопичный отдельчик в нашем мозгу, который отвечает за нашу способность колебаться. Вот эта способность колебаться в самих для себя, это подозрение, что «может, я и не прав» — это и есть та ниточка, за которую мы можем уцепиться, чтоб спастись.